Павел Грушко. Интервью Павел Грушко. Интервью : Испаноязычный мир: поэзия, изобразительное искусство, музыка, голоc.

Павел Грушко. Интервью
 




Страница: | 1 | 2 | 3 |

ПАВЕЛ ГРУШКО: «ПЕПЕЛ ИХ СНИМАЕТ С НАС ГОРЕСТНЫЕ МАСКИ…»

Александр Рапопорт

Павел Грушко – ведущий переводчик-испанист, благодаря его переводам русские читатели получают представление о лучших образцах современной испаноязычной поэзии и прозы. Павел Грушко – поэт и драматург, автор нескольких поэтических книг и семи стихотворных пьес-либретто, музыку к ним написали Саульский, Градский, Журбин, Горский и другие замечательные композиторы. Павел Грушко – создатель испанского фольклора по-русски, недавно в журнале «Иностранная литература» были опубликованы более 300 афористично и в рифму переведенных им пословиц и поговорок. В свои 75 лет Павел Грушко не устает поражать и радовать читателей.



– Традиционный для еврейского журнала вопрос о корнях: расскажите, пожалуйста, о семье, в которой вы родились.

– Я родился 15 августа 1931 года в Одессе, куда моя мама Хиня Яковлевна Левенштейн, уроженка Одессы, приехала из Москвы произвести меня на свет. Там жили ее родители, братья, сестры. Дед Яков был известным в городе краснодеревщиком, каждой из трех своих дочерей он подарил к свадьбе пианино и комплект мебели. Вскоре после родов мама вернулась в Москву со мной на руках. Она была домохозяйкой, при этом замечательно играла на пианино, интересовалась литературой. В 1939 году родились мои сестры-близняшки Янина и Нелли, первая живет сейчас в Яффо, другая – в Бостоне.

– Из каких мест ваш отец?

– Отец, Моисей Иосифович Грушко, родом из Чуднова-Волынского. Город Чуднов, сообщали старорежимные Брокгауз и Ефрон, «…расположен в 57-ми верстах от Житомира на скалистых берегах реки Тетерев. Из его десяти с половиной тысяч жителей почти половина – евреи. Чуднов – один из важнейших для Волынской губернии рынков по торговле хлебом, скотом и лесом. Вблизи города станция Юго-западных железных дорог и мост через реку Тетерев, около него памятник императору Александру III». Так это было в конце позапрошлого века. В Чуднове мой дед держал небольшой магазин сельскохозяйственных орудий. Папа родился в 1895 году, а умер в возрасте 96 лет в подмосковном Пушкино. Там он и мама похоронены на еврейском кладбище, которое соседствует с русским и татарским. В моей школе учились ребята многих национальностей, поэтому, навещая могилы родителей, я заглядываю и на соседние кладбища. До войны отец работал бухгалтером-плановиком на заводах МОСТЯЖАРТ и «Калибр». У него был поразительно красивый – ясный – почерк. Все не соберусь разработать шрифт, основанный на прописях отца. Он приносил мне кусочки металлов – железа, меди, олова, латуни, свинца, цинка, разных сплавов, это был мой «гербарий». До войны да и после нее жили мы скудно. Однако отец умудрялся покупать в комиссионных магазинах диковинные вещицы – старинные рамки, подсвечники, статуэтки, картины, эстампы, старые журналы. Мне кажется, этим он заслонялся от советского шума. Отец читал на идише и на древнееврейском, хорошо знал еврейскую историю, любил оперную музыку. Однажды в доме появился французский журнал «L’ Illustration» за 1912 год, где были помещены цветные вклейки с видами Альгамбры – мавританского замка в Гранаде. Когда я в первый раз побывал в этом городе, мне показалось, что я давно все там знаю. В Испании я увидел женщину, поразительно похожую на покойную маму. Испанцы считают, что у каждого из них в жилах есть капля еврейской и капля мавританской крови.

– На каком языке родители разговаривали дома?

– На русском. Моя жизнь связана с русским языком и отчасти с испанским, который я хорошо знаю и на котором пишу. Иврита, к сожалению, не знаю, на идише лишь угадываю какие-то смыслы по аналогии с немецким, который я учил в школе и, как второй язык, в институте. Дома родственники обменивались порой фразами на идише, у отца изредка срывалось с языка крепкое словцо. Запомнилось «мэлиха» («власть», употреблялось в значениях «правительство», «государство», «власть предержащие». – А. Р.), отец произносил это слово сквозь зубы с мрачным выражением лица. Всегда были на слуху еврейские имена родственников: по материнской линии – тети Цили, дяди Арона и дяди Нолика, по отцовской – тети Берты, Нехамы, Зюни и Энци. Всю жизнь со мной нежные слова мамы: «майне нишуме» и «трейстеле» («моя душа» и «утешение мое». – А. Р.).

– Вы помните начало войны?

– 22 июня 1941 года мы были на даче в подмосковном Быково. Мне девять лет. Пришла молочница и сказала, что вроде бы война началася. Услышав вскоре:

Двадцать второго июня

ровно в четыре часа

Киев бомбили, нам объявили,

что началася война… –

я решил, что слова песни принадлежат этой молочнице. До окончания войны мы не знали, что могилой моим деду и бабушке стал Бабий Яр. Они считали немцев культурной нацией, помня, какими были германские офицеры времен первой мировой войны. И остались в Киеве... Сегодня забывают, как стремительно распространяется идеологическая чума.

На фотографии, сделанной за год до начала Отечественной войны чудновским фотографом Моисеем Табакмахером, я запечатлен рядом с его дочкой. Семья Табакмахеров осталась в Чуднове и погибла. В Чуднов к тете Циле, в замужестве – Радзивиловской, мы приезжали чуть ли не каждый год. И в 1941-м собирались, но – началася война.

После первых авианалетов на Москву появилось слово зажигалка. Пронесся слух, будто бы один из аэростатов заграждения унес в небо девушку. Мы спускались по деревянным ступеням лестницы в недра недостроенной станции метро «Бауманская». Если налет длился долго, можно было переночевать на деревянных нарах. Нередко уезжали в Пушкино, там, в 29 километрах от Москвы, жили наши родственники. У них гостили их родители из Киева. Дядя Нюма, муж тети Берты, вырыл землянку-«щель» и обшил ее фанерой: это добротное убежище казалось мне комфортабельным купе спального вагона. Сын Нюмы и Берты Изя погиб на фронте, их дочь Ата при отступлении застрелилась со своим другом в стогу сена – оба работали в райкоме комсомола. В Пушкино мы видели в небе авиационный таран, а через день, узнав из газеты о подвиге Виктора Талалихина, поняли, что были свидетелями этого события.



С дочкой Табакмахера в Чуднове.

 

– Вы были в эвакуации?

– Вместе с семьями работников завода «Калибр» мама с тремя детьми эвакуировалась из Москвы. Сперва мы оказались на станции Джурун в Казахстане, где осели в поселке конезавода. Там я впервые столкнулся с бытовым антисемитизмом и осознал, что я – еврей. Запомнил навсегда: мальчик из Ленинграда втолковывал казахским сверстникам, что евреи – те, которые не воюют, а отсиживаются в тылу. Через много лет подобную «пропаганду» доводилось слышать в домах творчества, где некоторые писатели, обихаживая представителей «народов СССР», просвещали их в том же духе. Из Казахстана мы перебрались на Урал, в Ирбит, где находилась мамина сестра Маня, приехавшая из Одессы с маленькими сыновьями. В Ирбите у евреев была кличка «узе-узе». Я считаю – говорю об этом с горечью, – что антисемитизм и иные фобии неистребимы, и не только в России. Я всегда убеждал себя не зацикливаться на этой заразе. Но маленькие эти занозы саднят до старости… Когда после недолгой эвакуации мы вернулись в Москву, наша комната в коммуналке на Спартаковской улице была занята Героем Советского Союза, безногим партизаном Кузиным. Наше имущество, не пригодившееся соседям, валялось в подвале. Соседские дети катали по двору круглую столешницу от обеденного стола, сделанного руками деда, одесского краснодеревщика. Я воспринял это как крушение всей прежней жизни… Напрасно в суде мама показывала стопку жировок, которые в срок оплачивала и присылала в Москву, чтобы комната оставалась за нами, – отстоять комнату не удалось. Тогда-то мы и перебрались в Пушкино, купив на деньги, вырученные от уцелевшей мебели пристройку-развалюху на улице Некрасова. Для меня, четырнадцатилетнего, положительным в этой перемене было то, что в Москве тогда мальчики и девочки учились раздельно, а в Пушкино я учился в смешанной школе. И не только это. В Подмосковье я полнее, чем в столице, постигал жизнь, язык, природу. Многие наблюдения и открытия, названия деревьев, трав и ягод, песни и прибаутки – оттуда, из того времени. В Пушкино был знаменитый послевоенный рынок с его трофейным барахлом, просторечием и плутовством, что отменно пригодилось впоследствии и для стихов, и для переводов, и для театра. Помню, однажды папа попросил меня посидеть в еврейском молельном доме, который был по соседству, не хватало человека для миньяна. То высокое канторское пение, ту древнюю рыдающую интонацию я помню по сей день.

– Чем вы руководствовались при выборе института?

– В 1949-м я не поступил на журфак МГУ и проучился год на вечернем отделении дефектологического факультета пединститута. Одновременно работал в местной редакции Пушкинского радиовещания и в районной газете «Сталинская правда», где печатал первые свои стихи и репортажи. О том, например, как труженики полей соревнуются – кто сделает больше торфоперегнойных горшочков к семидесятилетию товарища Сталина. В Москву и обратно ездил на электричке, она была набита студентами разных вузов, монахами из Загорска и молчунами со 101-го километра. Хор из голосов той электрички незабываем. Отец моего одноклассника, Петр Сергеевич Бычков, парторг 1-го Московского пединститута иностранных языков имени почему-то Мориса Тореза, решительно склонил меня к поступлению в его вуз, только деликатно попросил написать в анкете, что я украинец. Это был непростой 1950 год, я последовал его совету, очень совестился, хотя через год стал писать в институтских анкетах правду. Поступил я на




Страница: | 1 | 2 | 3 |   Дальше>>

Издано mir-es.com






Главная   Новости   Поэзия   I   Переводчики   I   Галерея   Слайд-шоу   Голос   Песни   Уроки   Стихи для детей   Фильмы  I   Контакты   I    

         
© 2022 г. mir-es.com St. Mir-Es

Все авторские права на произведения принадлежат авторам и охраняются законом.
При использование материалов указание авторов произведений и активная ссылка на сайт www.mir-es.com обязательны.