«Перевод — искусство потерь» Яснов Михаил Давидович (р. 1946) — поэт, переводчик, детский писатель. Автор пяти книг лирики, полутора десятков книг стихов для детей, а также многочисленных переводов из французской поэзии. Составитель, комментатор и переводчик книг Сирано де Бержерака, Шарля Бодлера, Поля Верлена, Артюра Рембо, «проклятых поэтов», Эдмона Ростана, Гийома Аполлинера, Поля Валери, Жана Кокто, Жака Превера и многих других авторов, а также изданий французского фольклора и французской детской литературы. Лауреат Почетного диплома им. Г.Х.Андерсена Международного Совета по детской и юношеской книге за перевод «Сказок улицы Брока» Пьера Грипари (2000). Насколько, по-вашему, переводчик может позволять себе свободу в переводе? Ответом на этот вопрос может стать известная формула: «перевод — искусство потерь». На мой взгляд, каждый переводчик по-своему решает одну главную проблему: поскольку все особенности оригинала передать нельзя, то чем следует пожертвовать и во имя чего? В этом случае возможен широкий диапазон решений. Собственно, именно «выбором потерь», зачастую подсознательным, переводчики и отличаются друг от друга. Этим разнятся и переводчики разных поколений, и особенно те, кто переводит одного автора, одно произведение. Это в равной степени относится, по-моему, и к прозе, и к стихам, разве что в поэзии все более явственно. В принципе, можно пожертвовать чем угодно, любыми особенностями оригинала, прежде всего формальными, ради достижения четко сформулированной цели. Предположим, последовать традиционной французской шоле и, теряя всю формальную структуру стихотворения, переводить «не в рифму» и «не в размер». То есть переводить прозой... Да, во Франции укоренен взгляд на перевод как на форму филологического подстрочника, иногда ритмизованного, а нередко доведенного до голой прозаизации. Этим достигается точность в передаче мысли и в описании образа. Но при этом, с нашей точки зрения, исчезает основное: сама поэзия. Иными словами, то, что французу хорошо, для русского — смерть. И наоборот. Я знаю, какие мощные баталии разгорелись во Франции в восьмидесятые годы (они продолжаются до сих пор), когда, благодаря подвижническим усилиям Ефима Григорьевича Эткинда, вынужденного эмигрировать в Париж, были изданы антологии русской поэзии и значительные по объему тома отдельных поэтов (Пушкина, Лермонтова, Цветаевой) — причем переведенных на французский в согласии с русской школой поэтического перевода, то есть эквиритмически и эквилинеарно, «в размер» и «в рифму». Традиционные французские литературоведы и критики так и не смогли примириться с таким подходом к переводу, об этом уже написаны сотни страниц, и наиболее яркие последователи Эткинда (например, выдающийся переводчик Андре Маркович) до сих пор подвергаются убийственным нападкам братьев по разуму. Насколько соответствуют реальности слова г-на Фернандеза, председателя жюри, на вручении переводческой премии им. М.Ваксмахера, о том, что при переводе книги Г.Аполлинера «Мост Мирабо» «фруктовое дерево» в Вашем переводе превратилось в «потного человека»? У меня нет замены «фруктового дерева» «потным человеком» — это абсурд. Г-на Фернандеза (который не говорит и не читает по-русски) ввели в заблуждение — о чем я тут же ему сказал — члены жюри с французской стороны, французские слависты, те самые, судя по всему, приверже традиционного французского подхода к поэтическому переводу. Насколько мне известно, при обсуждении книг, выдвинутых на премию им. М. Ваксмахера, вокруг «Моста Мирабо» разгорелась яростная дискуссия — именно потому, что непримиримо столкнулись два взгляда на поэтический перевод. Я понимаю, что с французской точки зрения мой перевод «неправильный», поскольку он поэтический в русском понимании этого слова. И, естественно, в том месте, где в оригинале стоит некое определенное слово, в русском переводе может появиться иное, иногда и противоположное по смыслу. Парадоксальность примера, приведенного г-ном Фернандезом, в том, что это тот случай, когда в том же самом месте в строке, где в оригинале написано «chaque arbre frutier» («каждое фруктовое дерево») в переводе стоит «каждая ветка». (В этом легко убедиться: издание Аполлинера двуязычно, заинтересованному читателю не составило бы никакого труда проследить за нюансами.) Этот частный случай общей проблематики поэтического перевода говорит о многом. Бывало такое, что вы завидовали какому-нибудь своему коллеге: «Как хорошо он перевел! Мне бы так!..» Я никогда не думал о том, что хорошо бы мне так перевести, но я очень часто думал о том, как замечательно переведено то или иное произведение. Например, какими чужими переводами вы восхищались? Если говорить о французской поэзии, я всю жизнь восхищался переводами Бенедикта Лившица, воспитывался на них. Несколько стихотворений, в том числе и Аполлинера, я перевел вслед за Лившицем — отнюдь не потому, что Лившиц их плохо перевел, а потому, что я увидел в оригинале некоторые не реализованные переводчиком возможности. Его работа, с моей точки зрения, — эталон переводческого искусства. Еще чьи-нибудь переводы, сделанные в ХХ в. отечественными мастерами, вызывали ваше восхищение? Опять же, если говорить только о переводчиках французской поэзии, то, прежде всего, это работа моего наставника в переводе, Эльги Львовны Линецкой: она переводила в основном лирические стихи и решала удивительные задачи в области французской лирики. Вообще-то французской поэзии в русской культуре повезло на переводчиков и переводческая школа ХХ века тому свидетельство. Начиная от основоположников — Брюсова, Анненского, Сологуба, Гумилева, Щепкиной-Куперник, Эллиса — при всей устареваемости поэтического перевода, у каждого из них есть блетще образцы не просто точного, а конгениального прочтения оригинала, даже у Брюсова, которого многие не всегда справедливо упрекают в буквализме. Потом Деборд-Вальмор и Леконт де Лиль Лозинского, блестящий Корбьер Валентина Парнаха, Гюго и Верлен Георгия Шенгели... Особая тема — Цветаева и французская поэзия. Есть переводы, которые я полюбил в юности, и так они со мной и живут, хотя, возможно, сегодня заглушены другими голосами: Анри де Ренье Всеволода Рождественского, ряд переводов Антокольского, Лафорг Владимира Шора, Верлен Ариадны Эфрон... Мне кажетя точным «попаданием в десятку» небольшой корпус переводов из французской поэзии Геннадия Шмакова. И несколько блестящих переводов из Превера Михаила Кудинова. И удивительные Валери и Малларме Сергея Петрова. На мое (надеюсь, на наше общее) счастье, у нас действительно много отличных переводов французского, что позволило Е.Витковскому сложить уникальный том «Семь веков французской поэзии». И я, безусловно, должен назвать несколько имен наших современников, чья работа именно в области перевода французской лирики представляется мне весьма значительой — это то же Евеий Витковский, это Александр Ревич, Анатолий Гелескул, Майя Квятковская, Борис Дубин, Ирина Кузнецова, Марк Гринберг, Наталья Стрижевская, Елена Баевская, Григорий Кружков, Роман Дубровкин, Елена Кассирова, это уже покойные Юрий Стефанов и Вадим Козовой... А как вы сами пришли к переводу? По разным причинам. Во-первых, это занятие мне нравилось с малолетства. Ваши родители были как-то связаны с литературой? Нет, отец был инженером, мама — медсестрой. Я с семи лет начал писать, и в семье это мое чудачество всячески поощрялось. Так я пришел в литературный клуб при ленинградском Дворце пионеров, там познакомился со многими литераторами и подружился со многими сверстниками, которые впоследствии стали литераторами. Вообще, Дворец пионеров — особая страница в истории современной питерской литературы, большинство нынешних наших писателей — выкормыши его литературного клуба. У меня были замечательные учителя — прежде всего, Глеб Сергеевич Семенов, уникальный поэт и педагог, после школы я попал в его студию при Доме писателей, а параллельно стал посещать тамошние переводческие семинары и знаменитые переводческие «среды», собрания секции художественного перевода, на которых проходили нешуточные обсуждения новых работ. Кто вел эти семинары? Эльга Львовна Линецкая, Ефим Григорьевич Эткинд, Татьяна Григорьевна Гнедич, Александра Марковна Косс. Серьезные, многолетние литературные студии, которые были крайне важны скрупулезной наработкой опыта. Боюсь, что нынешним молодым переводчикам такой школы остро не хватает. Пример тому — известная интернетовская «Лавка языков»: по крайней мере, поэтические переводы, которые туда попадают, во многом свидетельствуют о беспомощности и, прежде всего, об отсутствии школы. Когда вы только начинали переводить, кто-нибудь кроме руководителей семинара вам помогал? Редакторы, например? Когда я начал общаться с издательствами, конечно, помогали и редакторы. И в «Художественной литературе», и в «Советском писателе» были умные редакторы, которые занимались не общепринятой идеологической, а именно литературной редактурой. Кроме того, была система — она сейчас возрождается, — когда составитель книги, опытный человек и эрудированный переводчик, занимался еще и редактурой текста. Я всегда рад участию в таких книгах. Было такое, что, переведя какое-то произведение, вы подумали: «Как хорошо я перевел! Теперь я профессионал»? Я пишу стихи с семи лет, лет с двенадцати пробовал переводить, и, конечно, за прошедшие годы неоднократно бывало (и так и должно быть), что собственная работа вызывала удовлетворение. Но, на мой взгляд, понятия «хороший» перевод и «профессиональный» не всегда совпадают. Я начал профессионально заниматься поэтическим переводом и вообще литературой в двадцать пять лет (после того, как закончил Ленинградский университет, а параллельно отработал в издательстве, пройдя путь от грузчика до редактора), то есть перестал — и уже никогда не начинал — служить. Естественно, с тех пор я считал и считаю себя профессионалом, поскольку литература для меня — единственная профессия. Но само по себе такое положение не
