Счастливы живописцы их искусству не нужен посредник: написал вещь, выставил смотри, кто хочешь, хоть француз, хоть китаец. Композиторам, конечно, повезло меньше, они сильно зависят от исполнителя, а нотной грамоте не всякий учен. А вот писателю, можно сказать, вовсе не повезло. Особенно если он поэт, то есть, по выражению Жана Кокто, «такой писатель, который не пишет». Все это знают, никаких открытий я тут не делаю, только вот проблема-то остается проблема перехода, переноса, перевоза, словом, перевода поэзии с одного языка на другой, из одной национальной культуры в другую. Счастье, если повезет с проводником, как Данте повезло с Вергилием. Кстати, в нулевом круге ада у Данте обитают великие латиняне, следовательно, и говорят они по-латыни, а Данте-то уже на новом итальянском языке. Не отсюда ли возникла изначально потребность в гиде: переводчик понадобился? Переводчик поэзии специальность особая. Во-первых, это должен быть замечательный читатель стихов. Во-вторых, человек, способный загораться чужим вдохновением как своим. В-третьих, работяга, изначально готовый скромно оставаться за кулисами, когда публика требует: «Автора!» Сравнение с театром просится неслучайно. Переводчика часто уподобляют актеру: он играет, интерпретирует роль. Кстати, по-испански «interprete» и значит «переводчик». Но я бы скорее сравнила переводчика с режиссером. Один ставит пьесу так, что зритель, выходя из зала, думает: «Хороший Чехов писатель, а вот драматург никудышный». Другой своей постановкой приводит к мысли: «Все это хорошо было в свое время, но устарело». Третий заставляет ахнуть: «Какой смелый режиссер! Надо же столько всего нафантазировать!» По мне, так лучший режиссер тот, о котором вовсе забываешь, а выходишь с одним ощущением: «Да, автор гений. Я это только что понял». Это вот «автор гений» и есть главная задача переводчика. Самому осознать и другим нет, не объяснить, в искусстве не объясняют, показать. Анатолий Гелескул выдающийся переводчик поэзии, «показавший» нам испанцев Гарсиа Лорку и Леона Фелипе, поляков Мицкевича, Лесьмяна, Галчинского. Его переводы не переложения с одного языка на другой, не рифмованный рассказ о мыслях и чувствах иноязычного поэта, а словно бы явление этого самого поэта собственной персоной. И приходили к нам его переводы так же, как зачастую приходят стихи и песни, созданные на родном языке, вдруг звучали, произнесенные кем-то из близких. Или кто-то подвигал нам раскрытую книгу поделиться: «Вот, прочти». Помню один такой вечер, теплый, летний из тех, что, кажется, никогда не кончаются, но сладко ноют, мучая: вот-вот сейчас оно все уйдет, погаснет, растворится, не вернется никогда. Мы сидели на старой открытой террасе, и кто-то прочел на память:
Детство! Луг, колокольня, зеленые ветки, разноцветные стекла высоких террас. Как огромная бабочка смутной расцветки, вечер ранней весны опускался и гас.
Это было про сейчас, про этот самый миг, про боль невозвратимого, которое еще здесь, перед глазами. Про нас и не про нас. И странно было услышать, что эти строки появились на свет по-испански, что написал их неведомый нам тогда Хуан Рамон Хименес, родившийся в далекой Андалусии где-то там красавица Инезилья при свете южной луны продевает ножку сквозь чугунные перила... Звук, цвет, запах и вкус переводных строк оглушали и вели за собой, как ведет истинная поэзия, созданная на родном языке.
Как некогда, к сиреневому морю сбегает сон, акации раздвинув...
(Антонио Мачадо)
Имя Гелескула впервые появилось на страницах печати в конце пятидесятых. Тогда, прочитав в его переводе стихотворение испанца Леона Фелипе «Дознание», Анна Ахматова воскликнула: «Это я должна была написать!» В письме к Иосифу Бродскому она восторженно отзывалась: «Перевод невероятный, восхитительный». Зная, что переводчик берется за Рильке, добавляла: «Дай Бог, теперь, может быть, наконец будет русский Рильке». Надо сказать, сам Анатолий Гелескул, узнав об отзыве Ахматовой, не слишком принял ее восторг на свой счет: он всегда считал, что это стихотворение Леона Фелипе просто оказалось ей чем-то близким, созвучным.
...И кто-то приказал мне: Говори! Припомни все. Припомни, что ты видел. Не знаю. Это было в темноте... Толкают... Чьи-то локти и колени... И непонятно держат или валят... Все происходит в темноте... Потом? Рассказывай! ...Выходим из пролома навстречу снам... и медленно крадемся притихшими задворками кошмаров... Ты видел их? Какими они были? Не знаю... словно траурные реки в султанах черной пены... и плюмажах. Нет. Черные кладбищенские кони, бегущие, бегущие с рыданьем...
Вполне возможно, Анне Ахматовой действительно слышалось тут некое эхо ее стихов, скажем, сороковых годов: «В том доме было очень страшно жить». Но это-то и прекрасно ставшая возможной перекличка поэтов, никогда не встречавшихся в жизни, разговор вопреки расстояниям, вопреки катаклизму Вавилонской башни. От себя добавлю, что меня из тех, самых ранних, первых переводов поразило стихотворение Леона Фелипе «Словно ты...»:
Эта жизнь моя камешек легкий, словно ты. Словно ты, перелетный, словно ты, попавший под ноги, сирота проезжей дороги; словно ты, певучий клубочек, бубенец дорог и обочин...
Поразил этот точно переданный перебивчатый, скачущий ритм подбрасываемого ногой перекати-камня. Позже услышала, как это поет замечательный испанский бард Пако Ибаньес. Пел он, разумеется, по-испански, но по-русски легко можно было подпевать, так точно ложился русский текст в мелодию оригинала. А ведь это не эквиритмический перевод, как, скажем, в песнях или оперных либретто, которые как бы хорошо ни были выполнены пригодны для вокала, но самостоятельным явлением поэзии практически никогда не становятся. Открытием для читателя стал Гарсиа Лорка в переводах Гелескула. Полный драматизма «Цыганский романсеро» с его жестокостью, нежностью и страстью распахнул для России целый новый мир.
А ночь полна карабинов, и воздух рвется струною. Детей Пречистая Дева врачует звёздной слюною.
Гелескул А. М. Избранные переводы: Поэтические переводы / Сост. , комм. Н. Малиновский. - М.: ТЕРРА / Книжный клуб, 2006