Хавьер, ты стоишь передо мной
в Москве, на площади Маяковского,
и, запрокинув голову,
нежно улыбаешься небу.
Я гляжу на тебя в упор
и почти предчувствую роковую реку,
в которой тебе суждено утонуть,
захлебнуться свинцовой струей.
Я в долгу перед твоим дыханьем:
я не сквитался с оборвавшей его пулей.
Я в долгу перед твоей душой,
кровоточащей расстрелянными стихами.
И поэтому, Хавьер, я тебе говорю
без всяких там элегических выспренностей:
нет уже на свете того дома,
куда ты приходил ко мне в гости
и где мы поднимали чашу
за славу и здравие жизни.
Я бреду по земле, где деревья,
где деревья — деревья! — ведут меня за руку
к твоей пролившейся крови.
Между прочим, Артуро уезжает в Европу,
а Сесар все так же посмеивается надо всем,
ну а я—я пытаюсь продолжать жить,
чтобы продолжала жить вместе со мной
память о тебе.
И знаешь что, Хавьер?
Может быть, это и странно,
но смерч твоей смерти
повсюду укоренил твою жизнь:
ты врос корнями в Перу,
и никто не сможет убить тебя снова.
Хавьер, я молча глотаю слёзы,
и каждая строчка свербит во мне,
как вчерашнее наше рукопожатье.
И всё же я себя пересилю:
твоя нескончаемая юность
переполняет мне грудь воздухом надежды,
и ты снова стоишь передо мной —
в Москве, на площади Маяковского.
