— Поэзия — это самовыражение, а не самоутверждение. Автор же лезет вон из кожи, чтобы показать: вот я какой, вот на что я способен. — Но Давид! — восклицает Вера Клавдиевна Звягинцева, пальцем прижимая к близорукому глазу одно очко, отчего вся оправа идет несколько вкривь. — Молодости так свойственна боязнь показаться неоригинальной! — В поэзии надо быть, а не казаться… “Молодость” — это в данном случае мы, участники переводческого семинара при МО СП СССР, горстка непонятно даже кого: то ли пробующих свои силы переводчиков, то ли непризнанных дарований, иные из которых возомнили себя поэтами. “Пробующим”, а тем более “непризнанным” не платят или платят плохо, а жить нужно. Поэтому все мы худо-бедно, но состоим при деле. Сергей Поликарпов работает в издательстве “Молодая гвардия”. Анатолий Якобсон учительствует. Я сотрудничаю в журнале “Крестьянка”. Самая профессиональная из нас, пожалуй, Дина Орловская. Она перевела стихи из “Алисы в стране чудес” и детским голосом, хотя сама далеко не девочка, выкладывает перед нами такие безукоризненные кубики четверостиший, что даже язвительный Давид Самойлович, не найдя, к чему придраться, и явно заскучав, одним мановением руки как бы сметает все изящное строение и требует у Дины ее собственных стихов. Наши стихи — для него богатая пожива. С костяка формы безжалостно сдирается мясо содержания. О чем пишет автор? Почему так мелкотравчаты его мысли и страсти? Самый костяк хладнокровно простукивается и просвечивается. Достается и за унылую интонацию и за бедные рифмы. Семинаристы заглазно называют Самойлова Малюткой Скуратовым. Но считаются с ним, приносят на его суд чуть ли не каждое новое произведение. С похвалой учителя ходишь, как с орденской лентой через плечо. — Ты чего рассиялась? Малютка приголубил?.. Едва ли не самым ругательным в ту пору было слово “литературщина”. Оно означало отказ от первородства чувств и впечатлений, следование в фарватере заемного поэтического опыта. Самойлов не любил вторичности, высмеивал потуги окультурить стих чисто внешне, насаждая вершки, а не корешки накопленного предшественниками. Однако плохую книжность отличал от книжности хорошей, которую впоследствии назвал причастностью к знаковой системе культуры. За “литературщину” часто влетало Толе Якобсону. Несдержанный, гудящий, как растревоженный пчелиный улей, он был влюблен в поэзию и, как большое дитя, путал свое и чужое. Это от него я услышала ахматовское “За тебя я заплатила чистоганом…” — мгновенно запоминающиеся строки, напечатанные годы и годы спустя. Ранний лагерный опыт его жены, навалившийся ему на плечи, бескомпромиссность собственной натуры поставили его в семинаре, да и в жизни, особняком. Чтобы найти адекватное поэтическое выражение пережитому, потребен был гений. Его отсутствие Толя переживал тяжело. На критику стихов и переводов обижался. Его матерински брала под крыло третий руководитель семинара: Мария Сергеевна Петровых. Кого-то она мне напоминала. Но кого? Может быть, гейшу со старинного японского чайника? Так хороша и так хрупка! Возраст не властен над ней. Наверное, потому, что в душе этой чудной женщины бьет, не иссякая, горячий природный источник. Если у кого-то из семинаристов буквально или фигурально глаза на мокром месте, Мария Сергеевна бросается на защиту. Самойлов только посмеивался, когда обе они, Звягинцева и Петровых, с двух сторон пытались оживить (ныне сказали бы “реанимировать”) убитого его анализом молодого поэта, подобно Ленскому, завершающему златые дни своей весны в невидимых снегах хорошо натопленного Дома литераторов. Но случалось и обратное: когда мягко обвиняли наши руководительницы, адвокатом же выступал Давид Самойлович, из Малютки переименованный в Дэзика. Бросалась в глаза, удивляла его дружба с Сергеем Поликарповым. Такие они были разные. Сережа — подмосковный кряж: диковатая красота, нависшие брови, бодучие лобные выпуклости. Стих крепкий, забористый, восходит к Павлу Васильеву. Самозабвенно читает, “мыкая”, а вернее “макая”:
Пригляди за м-мальчонкой м-малым, М-молодая м-мама м-моя!..
Порой такое завернет, что Звягинцева и Петровых сконфужены: — Сережа, дорогой, нельзя же так… — Почему нельзя? — и Самойлов горой встает за Сергея. Тот платил ему полной взаимностью. Первая рецензия на самойловскую книгу “Ближние страны” принадлежит именно перу С.Поликарпова. Напечатана в журнале “Москва”. Когда я читаю “Цыгановых”, на меня веет Сережиным духом. Не столько от стихов, сколько от той многомерной, многокрасочной “другой жизни”, что встает за поэмой. Вдова Сергея познакомила меня с шуточным стихотворением, вписанным нашим учителем в книжку Николая Асеева — подарок к Сережиному дню рождения. Дата под стихами: 30 августа 61 года.
«Читай стихи, Серега, Нам это не во вред. И вскоре понемногу Сам станешь ты поэт. За книжицу заплатишь Всего лишь жалкий грош — Там рифмочку подхватишь, Тут образ подберешь. А там — победу празднуй, Успехами кичась, — Хороший или разный Ты будешь среди нас… Ты станешь важной штучкой, Красив и басовит, И сам товарищ Слуцкий Тебя благословит.
А пока благословляю я, смиренный инок Д.Самойлов».
Вот тут можно ручаться: стишок никогда и нигде не печатался… Переводческий семинар был задуман как мероприятие кратковременное. Для галочки. Однако, по мало изученным законам взаимного притяжения, просуществовал более трех лет: с конца 1959-го по 1963 год. Собирались не часто, но довольно регулярно. Сделали сообща два сборника стихов, вскоре вышедших в издательстве “Художественная литература”: “Заря над Кубой” и “Поэзия гаучо”. Зная нашу материальную нужду, учителя, и в первую очередь Самойлов, подбрасывали нам и другую переводческую работенку. Для меня, например, “экзаменом” стал однотомник литовского классика Миколайтиса Путинаса, выпущенный тогда издательством “Вага”. Двое из нашего семинара, Юрий Вронский и Натэлла Горская, стали признанными переводчиками. Марина Тарасова — известной поэтессой. Рано ушла из жизни Дина Орловская, но вот чудо под стать стране бессмертной Алисы: недавно купила книжку Льюиса Кэррола, изданную под грифом “Б-ка журнала “Юность”, — там есть и Динины переводы! Безвременно умер Сережа Поликарпов, автор многих книг. О Толе Якобсоне — речь впереди… Когда у меня вышла первая книга стихов, и запахло приемом в Союз писателей, я, естественно, попросила одну из трех рекомендаций у Давида Самойловича. Дал он ее охотно, быстро, попутно вспомнив эпизод из своей биографии. Леонид Мартынов, к которому он когда-то обратился с подобной же просьбой, что-то буркнул в ответ. И это отдалило вступление в СП на годы. За рекомендацией я поехала к Дэзику домой. На площадь Борьбы. Впервые была у него в гостях и озиралась, как в лесу. Старомодная мебель стояла тесно. Над обеденным столом свисала антикварная лампа, которую с нигилизмом юности я окрестила про себя “радостью металлоломщика”. Под люстрой восседали близкие и гости, пили чай с конфетами. Я была немедленно, радушно по-московски, приглашена к чаепитию, разговорена, обласкана. В той же комнате на письменном столе лежали стихи Незвала. Некоторые подстрочники, еще раньше, Самойлов приносил на семинар, мы переводили их как на конкурс: кому лучше удастся втиснуть весьма туманный смысл в немыслимо строгую форму: сквозные рифмы, обязательные повторы… — Вам не пишется, Давид Самойлович? — пожалела я его, представив себе, каково будет перелопатить всю эту пачку. — Вообще-то пишется. Переводами я занялся, потому что денег нет. По семинарской привычке я прочитала ему несколько новых стихотворений. Он задумался. Не спешил с приговором. Огрехи строк, конечно, были, но, видимо, не настолько очевидные, чтобы лихо, но с юмором, перемежая гнев и обаяние, как он делал это всегда, положить меня на обе лопатки. Что-то иное заботило учителя. — Вам надо поскорей все это напечатать и начать писать по-другому, — вдруг сказал он. На рекомендации в члены СП его мнение, впрочем, не отразилось. Она была составлена тут же, в тоне, который обязателен для бумаг такого рода: “зрелая”, “достойна” и т.п., написана его рукой. Приемная комиссия принимала только рукописные рекомендации. Осенью 63-го года мы ездили в Литву, участвовали в Днях молодежной книги. Командировало нас издательство “Молодая гвардия”. В бригаду входили Д. Самойлов, В. Осипов, С. Поликарпов, Л. Румарчук, я… Маршрут был: Вильнюс — Каунас — Шяуляй. Выступали перед интеллигенцией, рабочими, студентами, школьниками. Дэзик держался с нами запанибрата. Вижу его глазами памяти в песочном пальто на фоне золотой литовской осени и карминно-огнистых исторических башен — безусого, еще без очков, всеми статями молодого. Молодого, как мы. Стихи он читал тоже молодым, легким, гибким голосом, чьи модуляции передавали малейший поворот в развитии стиха: сюжетный или смысловой. К “поэтической эстраде”, у которой уже появились закоренелые враги, относился … иногда казалось, всерьез, иногда снисходительно. Но от выступлений не увиливал. Читал везде, куда звали. И столько, сколько просили. Многие стихи Давида Самойлова я запомнила с его голоса, и память сохранила тот, из первых уст услышанный вариант. Так, в знаменитом стихотворении о поэте, Пестеле и Анне первоначально Пушкин утверждал: “В политике кто гений, тот злодей”. В книге появилось иное: “На гения отыщется злодей”. Знаменательное разночтение! Тогда, в Литве, или чуть позже Дэзик весело поведал нам, как однажды ночью ему позвонил Маршак и сообщил: “Знаете, голубчик, на кого вы похожи? На Блейка!” Детский поэт-классик, сам того не ведая, приговорил нашего учителя к слепоте. “Бывают странные сближения”… Весной 65-го в Москву приехала из Вильнюса строгая редактрисса однотомника Миколайтиса Путинаса. У нее накопились претензии к переводчикам, в том числе и ко мне. Малейшее отклонение от оригинала (неизбежное при переводе рифмованных стихов) воспринималось ею как криминал. Очен