ех мой – это ты.
И ты, из своего небытия,
несёшь свой грех,
и грех твой – это я.
А над Москвой
витает, как божок,
последний, ветхий, реденький снежок –
пострел, Амур, проказник, озорник,
слетел, порхнул, присел на воротник.
И мы в снегу.
И каждый одинок.
И нас за это не прощает Бог.
1991
Слепая лошадь
Сердце не точит забота.
Время лежит про запас.
Если не станет кого-то,
это, конечно, не нас.
В сердце подавлена смута,
смята с грехом пополам.
Если звонят по кому-то,
это звонят не по нам.
Может, и слушать не надо
в скрипе снегов при ходьбе
нечто вне строя и лада,
будто бы плач по тебе?
Это, нетвёрдо ступая,
под колокольню на рву
лошадь приходит слепая
мёрзлую грызть бечеву.
1991
Слабей и бесполезней
кузнечика испуг.
Уж зимнее созвездье
натягивает лук.
О хлебе беспокоясь,
стоит последний звон,
затягивает пояс
высокий Орион.
Недолго до пожарищ,
и копится беда
над вами, мой товарищ,
над вами, господа.
Мы живы по привычке:
дури и куролесь,
пока и соль, и спички
в стране родимой есть.
Всё чудится, что в гору
идёт крутой маршрут,
а под гору не скоро –
пока не позовут.
И грустно нам бывает
приметить, старина,
что соль в кармане тает,
и спичка дожжена,
дорога вниз петляет,
и катится зима,
и кто-то повторяет,
что Дания – тюрьма.
1992
Эти домики строили немцы,
не арийцы – баварцы, богемцы
в телогрейках с чужого плеча.
В этих домиках, злясь и дурея,
жили русские, жили евреи,
коммунальные цепи влача.
Чуть живому с похмелья соседу
разъярённо бросали: – Уеду!
Получали с разлёту: – Вали!
А Тюрингии бедные дети,
в коридорном ли, в лунном ли свете,
проплывали порою вдали.
Невесомые бледные рати,
словно призрак в немецкой балладе,
сквозь побелку и дранку стены проходили не зная преграды,
и шептали слова из баллады:
– Мы вольны, вы вольны, но больны.
Наплывали и тихо кружили:
– Вы покамест ещё и не жили –
на пороге топтаться легко ль?
Бормотали, как будто в дремоте:
– Вы войдёте ещё, вы начнёте,
вы сыграете главную роль!
Повторяли, грустя и старея:
– У меня, у тебя, у еврея,
погоди, поболит – отболит.
Мы слыхали от пастора Крафта:
Не за морем прекрасное завтра,
воцарит – без обид одарит.
1992
Валькирия
Пока валькирия летает –
вершит полёт –
пока валькирия летает,
она живёт.
Пока валькирия летает,
она свята,
и вместе с ней летает правда
и правота.
Её полёт являет милость
вне догм и схем,
пока летает справедливость
от этих к тем.
И две толпы, где гнев не тает,
глядят в упор:
пока валькирия летает,
не кончен спор.
Её мгновеньям и столетьям
не удержать.
Не должно ей ни тем, ни этим
принадлежать.
Бессильны пряники и пушки,
и вороньё.
Зря Вагнер вешает гремушки
на хвост её.
Как часто, посреди бессилья,
едва живой,
ты вдруг почуешь эти крылья
над головой:
исход стрельбы и рукопашных
перереша,
на стороне почти пропавших
её душа.
Ей оттого не сгинуть в нетях,
меж туч тугих,
что полной правды – ни у этих,
ни у других.
1992
Памяти Дины
Но даже если брать
совсем жестокий век,
не должен умирать
несчастным человек.
Меняющий кровать
на холод, слизь и грязь,
не должен горевать,
что жизнь не удалась,
не должен бередить:
свалял, мол, дурака –
а просто выходить
гулять на облака.
1992
Корни
Тулуп, халат, салям,
амбар, сундук, туман –
по русским словарям
гуляет бусурман.
И слышно «взык» да «взык»
он злобу придержал
и прикусил язык,
но точит свой кинжал.
Булат его зажат
в святилище руки.
От ужаса дрожат
тюки и курдюки...
А русский? Вот беда!
Он не настороже!
Но нет ему вреда
от всяких блан-манже,
гаремов и горилл,
вьюков и армяков,
он ножик навострил,
затем что был таков,
по лезвию провёл
и положил в карман,
и с месяцем вдвоём
отправился в туман.
1992
Славься!
Гордые горцы равнины смиренной,
ратники Сфорца над сонной Сиеной,
узники Данте в безвестном кругу,
белые кони на чёрном лугу.
Вечно в долгу, в неуплате и в яме.
В вечной готовности – это за нами!
Сквозь перемен незатейливый чад
в вечной тревоге: сейчас постучат!
Мы всё равно навсегда благодарны
за гауптвахты, плацы и казармы.
Слава тебе, несуразный, как жердь,
Пётр и Павел курносый, как смерть!
Славься, привычная к палке и плахе,
в кипени сада, как в смертной рубахе, –
пел тебя Глинка и русский Парнас,
чёрная свинка, сожравшая нас.
Тайной, полночной любви потакая,
ты лишь для нас существуешь такая,
это для нас от поры до поры
точат умельцы свои топоры.
Это для нас твои рвы и приклады,
это для нас твои тёмные клады,
это для нас, что ни час, что ни день,
жальче и жертвенней пахнет сирень.
1992
Если впрок припасала бы лист
И варила бы ягоду к чаю,
Записала бы ласточкин свист
И включала, когда заскучаю.
Чтоб, пока на Москве холода,
Парко дышат медведи из люков
И морщит на окошках слюда,
Взвизгнув, выкрикнув, заулюлюкав,
Налетали, не зная беды,
И срывались, маневренно-ловки,
Как оживших прищепок ряды
С бельевой задубевшей верёвки.
Я б гуляла, как царь-государь,
Посещала заморские страны:
Лишь закрою глаза на январь –
Уж вокруг флюгера и фонтаны.
И дивилась бы там или здесь
На людей, колокольню и рынок,
На парящую лёгкую взвесь
Этих взболтанных звоном чаинок.
Чёрту ступа, а Богу свеча,
Всё бродила путем неозримым,
Безотчётную радость влача
Волочком, Салтыковкой и Римом.
1993
Ещё ж/д
Дождливый день в распахнутом окне,
и по углам привычно и знакомо.
Ты счастлив, но к чему всё это мне?
Я не люблю ни родины, ни дома.
И я сажусь в чужие поезда,
извозчикам приказываю трогать,
в который раз прощаюсь навсегда,
машу платком и смаргиваю копоть.
Уж кочегар, всё тот же на века,
с угрюмою ухваткою медвежьей
подкидывает в топку уголька,
лоснясь окатной галькой побережий.
А в непроглядной угольной ночи
поют себе, не ведая угрозы,
три отрока из огненной пещи,
мешая кудри, голоса и слёзы.
Когда б и мне, не замечая впредь
ни времени, ни места, ни разлуки,
их триединой радостью гореть,
из пламени заламывая руки,
и голосом извечно молодым
лететь в трубу, не прерывая пенья,
и оседать, как паровозный дым,
на сонные вечерние селенья.
1994
Подземный переход
«Ты с этим шёл ко мне
и мог остановиться у трактира
и слушать скрипача...» Пушкин «Моцарт и Сальери»
Подземный переход потерянной любви.
Скрипач-пенсионер в заношенном пальто.
– Ты с этим шёл ко мне и мог останови-
ться слушать скрипача?!
– Ну да... в какой-то мере.
Я мог ещё не то,
прости меня, Сальери!
Мне некуда идти, по правде говоря.
Подземный переход – он весь из струн и клавиш.
Ты прав,
я, может быть, остановился зря.
Я с этим шёл к тебе,
но ты меня отравишь.
Просвет – он позади. Куда я побреду?
Там встречи – наверху,
а здесь – одни разлуки.
Обтёрханный скрипач скулит «Орфей в аду»,
а тени зелены – наверное, со скуки.
Как учится душа, когда ей жизнь мала?
Продутый на ветру тысячелетних арок,
как учится звонарь звонить в колокола? –
на сорок вёрст слышны следы его помарок.
Я скверный ученик. К тому же – вышел срок.
Испорченный колпак не переколпакую.
Я никогда не знал, что значит «потолок».
Я ничего не мог. Лишь музыку слепую.
Зачем ты говоришь, что нужно выйти на –
ну да, на белый свет? Прекрасная эп
